День уже удался!
Feb. 12th, 2009 11:30 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
mari_amazingТак как, завернув к SOAMO, наткнулась на фамилию Богорад - и рванув по указанному адресу (а именно http://vbb2007.livejournal.com/155764.html?view=878964#t878964) нашла ВОТ какое прекрасное:
:)
И ее (если автор мне позволит, ну, а как он сможет запретить? ;)), и свое произведеньице (ранее никому не показываемое, никому не посвященное, созданное под влиянием, уж извините, Иосифа Бродского: после прочтения сборника "Холмы" - его творчество в жанре "больших стихотворений"), одно из самых для меня сложных, долго и мучительно прорабатываемых - но самое простое - по форме, - и "растянутое" на многие годы)... - э, о чем бишь я? ...
а! о том, что это всё мне хочется подарить ДРУГУ моему (а не только френду), вот этому:
http://dr-jack.livejournal.com/profile
Имел он неосторожность родиться 14 февраля.
С чем я его и поздравляю!
:-*)
И ура.
***
Как будто где-то далеко звонят
к заутрене - и звук немного смят
пространства сжатием... А между тем,
не утро и не вечер. Сумрак нем.
Ни день, ни ночь. Прохлада у виска.
И фа-диез последнего звонка
мой телефон, нажав свою педаль,
все длит, стихая...
Разве в том печаль,
что несомненен тикающий бег
немого времени? А поздний этот снег
ни дать, ни взять: подмокшая крупа -
разбухнет, не ко времени упав,
и станет кашей.
Странная пора:
не требуется поспешать с утра;
финифтью отливают небеса,
вчерашние не бесят голоса.
Бульвар Конногвардейский прям, и вот -
вне спешки, вне давления забот
он открывает дивный вернисаж:
офорт, урбанистический пейзаж,
рисунок тушью (примитив Руссо,
тебя бы на троллейбуса кольцо!).
Однако же, троллейбус довезет
до Невского, и если повезет,
то у Литейного, пихая, теребя,
толпа, авось, и выплюнет тебя.
Всё непрерывен молчаливый свет,
фонарной грустью увлажнён проспект.
Неслышен шаг. Размыт призыв витрин,
и бег времён почти неуловим,
как в зеркале - не уловить стекла,
а только амальгаму, что нашла
тебе сегодняшнего двойника;
как не поймать мгновения, пока
оно не станет памятью...
Кто здесь
уже прошел? Давно? Вчера? Бог весть,
когда… Предчувствие сужает круг:
из многих лиц, и спин, и плеч, и рук
плетёт сплошной и однотонный холст,
ни в ширину не годный, ни на рост.
И рвёшь его, кромсаешь по частям,
разбрасывая нити тут и там:
из них другой по-своему сплетет
и легкий шёлк, и плотный шевиот.
(Способность абстрагироваться - вот
чего, увы, порой не достает:
разрезать частность – и впустить в неё
и чаек, и тупое вороньё,
и бабочек лимоннокрылый рой,
и даже самолет сверхзвуковой!
Пусть все жужжит, порхает, накренясь
заходит на вираж, и рвётся связь
придуманных и истинных обид,
и нарушает правильность орбит,
и множится, и ускоряет ход
немого времени!..)
Неявен переход
от слов “За что?!” - до просто “Почему?..”
Хвала преодолевшему ту тьму!
Но и проклятье: значит, этот взгляд
уже не отличит от рая ад?
И благо - равнодушие? Как знать?..
Идти вперед иль повернуться вспять?
О, непрерывность света! ТОшный страх -
остаться одиноким и впотьмах -
грозит нам от рождения перстом:
“УжО тебе!”.
А что за ним? Потом?…
Лишь прекращенье света.
А пока:
беспечна, многолика и легка,
чрезмерна, сиротлива, холодна,
«жестока, грУба, ярости полна»*,
черна, бела (играй, мой пианист!) -
то смотришь сбоку – вдаль, то сверху – вниз,
не слыша слушаешь, не ведая творишь,
но все молчишь, ВСЕГО - не говоришь,
малютка-жизнь...
Кончается февраль.
Взгляни в академический словарь,
найди там слово “visokosny”. Нет?
Как странно... Не всегда готов ответ.
Однако, двадцать девять дней.
Порой
все кажется для избранных игрой,
(а иногда - для слабых головой:
какое, в сущности, отличие?..).
“Не пой,
красавица, о том, о чем поешь”, -
так думают, расстегивая брошь
у горла белой блузки. И пока,
как пальцы голых ног от сквозняка,
сжимается душа, подняв крыла,
не вспомнить: а инталия была
или камея? Брошь и все...
За ней,
под зябкой кожей жилка чуть синей,
и чуть бледней плечо...
Молчи теперь!
Мечта со скрипом приоткроет дверь,
пропустит света тонкую иглу,
покажет пыль на крашеном полу,
проколет плотной шторы тишину -
и мышцу сердца - а потом одну
тебя оставит.
Дивный визитер!
Вошел, взглянул, и, промолчав, ушел...
Мой год прекрасный! Високосный бред:
не сосчитать ни пленных, ни побед,
ни дорогих трофеев, ни коней,
что пали в битвах, ни тяжелых дней
походов по пустыням и степям,
ни трупов, что остались где-то там -
за стенами сожженных городов,
ни преданных друзей и ни врагов…
Останется лишь непрерывный свет,
молчание, извечный ход планет -
немотивированность жизни.
И ещё –
останется, легко и горячо
лежащая поверх плеча ладонь
того, кто рядом, но не виден.
Тронь
губами хлад февральского стекла,
припомни ноту, что взята была
меж взглядом и подвздошьем. Разреши
себе не поучать и не спешить.
Позволь себе вглядеться, рассмотреть
до мелочей рисунок, а стереть
всегда успеешь: всюду под рукой
и вечность, и забвенье, и покой.
…
В последнюю предмартовскую ночь
был сон. Февраль. Фонтанка. Вниз и прочь
снег густо шел. Был вечер. И мороз
(не сильный: чтоб не заморозить слёз).
Она одета в чёрное была.
Она по льду через Фонтанку шла.
(И вместе с нею - отрешённый снег.)
Ей нужен был тот, странный, человек,
на противоположном берегу
живущий.
Этим вечером в снегу
исчезли отраженья фонарей,
угасли звуки города. Быстрей
идти нельзя - так вязкий снег глубок,
что на обратный путь не хватит ног:
устанут...
Снег превозмогает всё
(почти как в описании Басё**),
отличное по цвету. Лишь она
идет - упряма, молчалива и черна.
Но вот - и набережная. Огни
за окнами дворцовыми. "Взгляни! -
ей говорят, - шутихи, фейерверк,
смех, музыка, шампанское, что вверх
стрельнув, почти до шпилей достает,
катание на тройках, и полёт
шелков и серпантина, шум, цветы -
все это - карнавал! Ну, что же ты?!
Мы ждем тебя!".
Она, ответив: “Нет”,
проходит мимо. Заметают след
кружочки конфетти. Снег выбился из сил -
и перестал. И тут же превратил
белёсый вечер в кобальтовый мрак
стеклянной ночи.
Между тем - дома
уже вокруг, а не дворцы. Потом -
трущобы. Одиноким фонарём
неровно, угловато освещен
приземистый, кривой, ужасный дом.
"ОН там живёт", - прокаркает судьба.
"ОН там живёт", - прошелестит волшба.
"ОН там живёт", - сирена завизжит.
"ОН там живёт", - мяукнув, пробежит.
"ОН там живёт, живёт, живёт, живёт..." -
ей эхо проходных дворов споёт.
Она заходит. Тусклый коридор
крадется вдоль дверей, как хромый вор.
Кошмар барака. Скрип, гнилых досок
под шагом. Чей-то тонкий голосок
поет: “Разлука, ты, разлука...”. Нет
ни сантиметра, где не виден след
кромешной бедности и запустенья.
Хлам
валяется вдоль стен и по углам:
изломанные куклы без волос,
линялое тряпьё, немой вопрос
на половине рваного лица
из книжки детской, что не до конца
догрызли крысы, голый манекен:
до локтя руки, ноги - до колен
закрашены в пурпурный дикий цвет,
обрывки мокрых вянущих газет,
расчёска, воткнутая в сдутый мяч -
и всюду пыль и дальний детский плач...
И вдруг - “Tomorrow Night”: прелестный блюз,
гитары, голоса и клавишей союз,
гнусаво-нежный призрачный вокал...
И музыки, пьянящей, как бокал
прохладного и свежего вина
глотнула, словно воздуха, она.
Нажав на ручку медную, вошла,
придвинув стул, присела у стола.
И было в длинной комнате тепло,
ночь превратила в зеркало стекло
окна, и отразила абажур
горящей слабо лампы. Свой “бонжур”
протренькали старинные часы,
еще минуту бросив на весы
из “будет” и “прошло”. Мерцал глазок
проигрывателя. Пиаф и Строк,
великий Дюк, Рахманинов, “Пикник”
в своих конвертах спали. Среди книг,
лежащих на столе - открытый Лабрюйер,
потрепанный внушительный Гомер,
Кортасар, Гессе, Фромм, маркиз де Сад***
(и в вазе - смуглый влажный виноград).
Журналов ярких груда на ковре
лежала у тахты. В календаре
настенном, бледном - плавно обведен
фломастером февраль, и в унисон
две кошки промурлыкали, прыжком
с окна к дверям покинув этот дом...
Свет лампы апельсиновый. Тахты широкая спина. Из темноты
донесся кофе пряный аромат.
Меж тем она переводила взгляд
от клетчатого пледа к складкам штор
(вишнёвых, с серебром), и на узор
резной сандаловой шкатулки.
Вот -
ЕГО шаги! ОН медленно идет
по коридору. Половицы скрип
(и где-то перебранки тихий хрип).
Она не в силах встать. Закрыв глаза
и ангельские слыша голоса,
она с надеждой и смятеньем ждёт,
что ОН - еще немного! - и войдёт.
Шаги все ближе. Вот и тень легла
от приоткрытой двери до стола.
Остановился. Медлит. Сделал шаг -
МИМО дверей.
И вновь ушел во мрак...
P.S.
Не прошло наше время, мой тихий двойник, далеко не прошло.
Да и прошлое, знаешь, не лодка, а только весло –
и одно. А другое - у каждого свой "коленкор": тут - печаль, там - озлобленность, где-то - тяжелый позор в крик постылого долга (знакомо и это... Alas!).
В ход идёт все, что есть под рукой - оправдания в моде сейчас.
Но, позволь, как теперь оправдаться, коль признана эта “вина”:
очень странно и больно, мой друг, когда дверца у сердца – одна! “Вход” и “Выход” на ней - с двух сторон и на двух языках: том, что пляшет во рту, и на том, что бормочет в мозгах. Узость дверцы - воистину, словно китайская казнь: так и сяк исхитряясь, но двое не втиснутся вместе. Боязнь расшатать косяки понастойчивей страха мошенников или больных,
потому и морёного дуба та дверца, о, да - попрочнее иных!
Там, за ней... Что же, что? Не поверишь, коль не увидать: там висячих садов, зеркалами умноженных, не обежать,
там фламинго, как рюмки на ножке с разбавленным красным вином,
там растрёпанные хризантемы пылают охряным огнем,
там прохлада ажурных беседок увита улыбками роз,
там ломаются ветви от замшевых персиков! Рои стрекоз,
как живая слюда, над озёрами чертят зигзаги свои,
только нет соловьев...
Очень любят иные попеть «соловьи»,
здесь - предпочитают дыханье. Неудобосказуема страсть.
Да, к тому же, летящий с небес должен знать, что, коль скоро упасть
(с сочным хрустом ньютонова яблока) всем, кроме птиц, суждено -
не надейся на Бога: взгляни - высоко ль над асфальтом окно,
из которого ты, мой бесстрашный, в блаженство мечтаешь шагнуть,
да и, кстати, ремни парашюта недурно слегка подтянуть!
P.P.S.
Время мчится молчком, у Четвертого Всадника клячу “на время” заняв, то играет по-крупному, то у крупье второпях разменяв сотню звонких червонцев на груду жетонов цветных, - ставит только на “красное”! Глядь, и “zero” выпадает. Иных,
не заоблачных игр, не игралищ, не пиршеств, а ровных бесед
хочет сердце и связки осипшие... Тщетных побед
и добычи немыслимой пламя взовьется, дойдет до небес -
и утихнет, и пепел покроет бумагу поверх посеревших словес...
...Где-то там легкий звон окликает окрестность. Луч солнца скользит, позолоту часовни целуя, и это - не принадлежит никому! И доступно для всех, кто сумеет увидеть, кто смеет понять, и научится сложный мотив у судьбы-композитора так перенять,
чтобы с нею в четыре руки разыграть, как по нотам, всю жизнь.
Ну, а далее – благодари.
И за клавиши крепче держись!..
1986-1999 г.г.
*) Строка из сонета Шекспира.
**) Мнимая цитата.
***) Вон - когда всё начиналось-то...
;)
:)
И ее (если автор мне позволит, ну, а как он сможет запретить? ;)), и свое произведеньице (ранее никому не показываемое, никому не посвященное, созданное под влиянием, уж извините, Иосифа Бродского: после прочтения сборника "Холмы" - его творчество в жанре "больших стихотворений"), одно из самых для меня сложных, долго и мучительно прорабатываемых - но самое простое - по форме, - и "растянутое" на многие годы)... - э, о чем бишь я? ...
а! о том, что это всё мне хочется подарить ДРУГУ моему (а не только френду), вот этому:
http://dr-jack.livejournal.com/profile
Имел он неосторожность родиться 14 февраля.
С чем я его и поздравляю!
:-*)
И ура.
***
"Молчание и непрерывный свет"
И.Б. "Зофья"
И.Б. "Зофья"
Как будто где-то далеко звонят
к заутрене - и звук немного смят
пространства сжатием... А между тем,
не утро и не вечер. Сумрак нем.
Ни день, ни ночь. Прохлада у виска.
И фа-диез последнего звонка
мой телефон, нажав свою педаль,
все длит, стихая...
Разве в том печаль,
что несомненен тикающий бег
немого времени? А поздний этот снег
ни дать, ни взять: подмокшая крупа -
разбухнет, не ко времени упав,
и станет кашей.
Странная пора:
не требуется поспешать с утра;
финифтью отливают небеса,
вчерашние не бесят голоса.
Бульвар Конногвардейский прям, и вот -
вне спешки, вне давления забот
он открывает дивный вернисаж:
офорт, урбанистический пейзаж,
рисунок тушью (примитив Руссо,
тебя бы на троллейбуса кольцо!).
Однако же, троллейбус довезет
до Невского, и если повезет,
то у Литейного, пихая, теребя,
толпа, авось, и выплюнет тебя.
Всё непрерывен молчаливый свет,
фонарной грустью увлажнён проспект.
Неслышен шаг. Размыт призыв витрин,
и бег времён почти неуловим,
как в зеркале - не уловить стекла,
а только амальгаму, что нашла
тебе сегодняшнего двойника;
как не поймать мгновения, пока
оно не станет памятью...
Кто здесь
уже прошел? Давно? Вчера? Бог весть,
когда… Предчувствие сужает круг:
из многих лиц, и спин, и плеч, и рук
плетёт сплошной и однотонный холст,
ни в ширину не годный, ни на рост.
И рвёшь его, кромсаешь по частям,
разбрасывая нити тут и там:
из них другой по-своему сплетет
и легкий шёлк, и плотный шевиот.
(Способность абстрагироваться - вот
чего, увы, порой не достает:
разрезать частность – и впустить в неё
и чаек, и тупое вороньё,
и бабочек лимоннокрылый рой,
и даже самолет сверхзвуковой!
Пусть все жужжит, порхает, накренясь
заходит на вираж, и рвётся связь
придуманных и истинных обид,
и нарушает правильность орбит,
и множится, и ускоряет ход
немого времени!..)
Неявен переход
от слов “За что?!” - до просто “Почему?..”
Хвала преодолевшему ту тьму!
Но и проклятье: значит, этот взгляд
уже не отличит от рая ад?
И благо - равнодушие? Как знать?..
Идти вперед иль повернуться вспять?
О, непрерывность света! ТОшный страх -
остаться одиноким и впотьмах -
грозит нам от рождения перстом:
“УжО тебе!”.
А что за ним? Потом?…
Лишь прекращенье света.
А пока:
беспечна, многолика и легка,
чрезмерна, сиротлива, холодна,
«жестока, грУба, ярости полна»*,
черна, бела (играй, мой пианист!) -
то смотришь сбоку – вдаль, то сверху – вниз,
не слыша слушаешь, не ведая творишь,
но все молчишь, ВСЕГО - не говоришь,
малютка-жизнь...
Кончается февраль.
Взгляни в академический словарь,
найди там слово “visokosny”. Нет?
Как странно... Не всегда готов ответ.
Однако, двадцать девять дней.
Порой
все кажется для избранных игрой,
(а иногда - для слабых головой:
какое, в сущности, отличие?..).
“Не пой,
красавица, о том, о чем поешь”, -
так думают, расстегивая брошь
у горла белой блузки. И пока,
как пальцы голых ног от сквозняка,
сжимается душа, подняв крыла,
не вспомнить: а инталия была
или камея? Брошь и все...
За ней,
под зябкой кожей жилка чуть синей,
и чуть бледней плечо...
Молчи теперь!
Мечта со скрипом приоткроет дверь,
пропустит света тонкую иглу,
покажет пыль на крашеном полу,
проколет плотной шторы тишину -
и мышцу сердца - а потом одну
тебя оставит.
Дивный визитер!
Вошел, взглянул, и, промолчав, ушел...
Мой год прекрасный! Високосный бред:
не сосчитать ни пленных, ни побед,
ни дорогих трофеев, ни коней,
что пали в битвах, ни тяжелых дней
походов по пустыням и степям,
ни трупов, что остались где-то там -
за стенами сожженных городов,
ни преданных друзей и ни врагов…
Останется лишь непрерывный свет,
молчание, извечный ход планет -
немотивированность жизни.
И ещё –
останется, легко и горячо
лежащая поверх плеча ладонь
того, кто рядом, но не виден.
Тронь
губами хлад февральского стекла,
припомни ноту, что взята была
меж взглядом и подвздошьем. Разреши
себе не поучать и не спешить.
Позволь себе вглядеться, рассмотреть
до мелочей рисунок, а стереть
всегда успеешь: всюду под рукой
и вечность, и забвенье, и покой.
…
В последнюю предмартовскую ночь
был сон. Февраль. Фонтанка. Вниз и прочь
снег густо шел. Был вечер. И мороз
(не сильный: чтоб не заморозить слёз).
Она одета в чёрное была.
Она по льду через Фонтанку шла.
(И вместе с нею - отрешённый снег.)
Ей нужен был тот, странный, человек,
на противоположном берегу
живущий.
Этим вечером в снегу
исчезли отраженья фонарей,
угасли звуки города. Быстрей
идти нельзя - так вязкий снег глубок,
что на обратный путь не хватит ног:
устанут...
Снег превозмогает всё
(почти как в описании Басё**),
отличное по цвету. Лишь она
идет - упряма, молчалива и черна.
Но вот - и набережная. Огни
за окнами дворцовыми. "Взгляни! -
ей говорят, - шутихи, фейерверк,
смех, музыка, шампанское, что вверх
стрельнув, почти до шпилей достает,
катание на тройках, и полёт
шелков и серпантина, шум, цветы -
все это - карнавал! Ну, что же ты?!
Мы ждем тебя!".
Она, ответив: “Нет”,
проходит мимо. Заметают след
кружочки конфетти. Снег выбился из сил -
и перестал. И тут же превратил
белёсый вечер в кобальтовый мрак
стеклянной ночи.
Между тем - дома
уже вокруг, а не дворцы. Потом -
трущобы. Одиноким фонарём
неровно, угловато освещен
приземистый, кривой, ужасный дом.
"ОН там живёт", - прокаркает судьба.
"ОН там живёт", - прошелестит волшба.
"ОН там живёт", - сирена завизжит.
"ОН там живёт", - мяукнув, пробежит.
"ОН там живёт, живёт, живёт, живёт..." -
ей эхо проходных дворов споёт.
Она заходит. Тусклый коридор
крадется вдоль дверей, как хромый вор.
Кошмар барака. Скрип, гнилых досок
под шагом. Чей-то тонкий голосок
поет: “Разлука, ты, разлука...”. Нет
ни сантиметра, где не виден след
кромешной бедности и запустенья.
Хлам
валяется вдоль стен и по углам:
изломанные куклы без волос,
линялое тряпьё, немой вопрос
на половине рваного лица
из книжки детской, что не до конца
догрызли крысы, голый манекен:
до локтя руки, ноги - до колен
закрашены в пурпурный дикий цвет,
обрывки мокрых вянущих газет,
расчёска, воткнутая в сдутый мяч -
и всюду пыль и дальний детский плач...
И вдруг - “Tomorrow Night”: прелестный блюз,
гитары, голоса и клавишей союз,
гнусаво-нежный призрачный вокал...
И музыки, пьянящей, как бокал
прохладного и свежего вина
глотнула, словно воздуха, она.
Нажав на ручку медную, вошла,
придвинув стул, присела у стола.
И было в длинной комнате тепло,
ночь превратила в зеркало стекло
окна, и отразила абажур
горящей слабо лампы. Свой “бонжур”
протренькали старинные часы,
еще минуту бросив на весы
из “будет” и “прошло”. Мерцал глазок
проигрывателя. Пиаф и Строк,
великий Дюк, Рахманинов, “Пикник”
в своих конвертах спали. Среди книг,
лежащих на столе - открытый Лабрюйер,
потрепанный внушительный Гомер,
Кортасар, Гессе, Фромм, маркиз де Сад***
(и в вазе - смуглый влажный виноград).
Журналов ярких груда на ковре
лежала у тахты. В календаре
настенном, бледном - плавно обведен
фломастером февраль, и в унисон
две кошки промурлыкали, прыжком
с окна к дверям покинув этот дом...
Свет лампы апельсиновый. Тахты широкая спина. Из темноты
донесся кофе пряный аромат.
Меж тем она переводила взгляд
от клетчатого пледа к складкам штор
(вишнёвых, с серебром), и на узор
резной сандаловой шкатулки.
Вот -
ЕГО шаги! ОН медленно идет
по коридору. Половицы скрип
(и где-то перебранки тихий хрип).
Она не в силах встать. Закрыв глаза
и ангельские слыша голоса,
она с надеждой и смятеньем ждёт,
что ОН - еще немного! - и войдёт.
Шаги все ближе. Вот и тень легла
от приоткрытой двери до стола.
Остановился. Медлит. Сделал шаг -
МИМО дверей.
И вновь ушел во мрак...
P.S.
Не прошло наше время, мой тихий двойник, далеко не прошло.
Да и прошлое, знаешь, не лодка, а только весло –
и одно. А другое - у каждого свой "коленкор": тут - печаль, там - озлобленность, где-то - тяжелый позор в крик постылого долга (знакомо и это... Alas!).
В ход идёт все, что есть под рукой - оправдания в моде сейчас.
Но, позволь, как теперь оправдаться, коль признана эта “вина”:
очень странно и больно, мой друг, когда дверца у сердца – одна! “Вход” и “Выход” на ней - с двух сторон и на двух языках: том, что пляшет во рту, и на том, что бормочет в мозгах. Узость дверцы - воистину, словно китайская казнь: так и сяк исхитряясь, но двое не втиснутся вместе. Боязнь расшатать косяки понастойчивей страха мошенников или больных,
потому и морёного дуба та дверца, о, да - попрочнее иных!
Там, за ней... Что же, что? Не поверишь, коль не увидать: там висячих садов, зеркалами умноженных, не обежать,
там фламинго, как рюмки на ножке с разбавленным красным вином,
там растрёпанные хризантемы пылают охряным огнем,
там прохлада ажурных беседок увита улыбками роз,
там ломаются ветви от замшевых персиков! Рои стрекоз,
как живая слюда, над озёрами чертят зигзаги свои,
только нет соловьев...
Очень любят иные попеть «соловьи»,
здесь - предпочитают дыханье. Неудобосказуема страсть.
Да, к тому же, летящий с небес должен знать, что, коль скоро упасть
(с сочным хрустом ньютонова яблока) всем, кроме птиц, суждено -
не надейся на Бога: взгляни - высоко ль над асфальтом окно,
из которого ты, мой бесстрашный, в блаженство мечтаешь шагнуть,
да и, кстати, ремни парашюта недурно слегка подтянуть!
P.P.S.
Время мчится молчком, у Четвертого Всадника клячу “на время” заняв, то играет по-крупному, то у крупье второпях разменяв сотню звонких червонцев на груду жетонов цветных, - ставит только на “красное”! Глядь, и “zero” выпадает. Иных,
не заоблачных игр, не игралищ, не пиршеств, а ровных бесед
хочет сердце и связки осипшие... Тщетных побед
и добычи немыслимой пламя взовьется, дойдет до небес -
и утихнет, и пепел покроет бумагу поверх посеревших словес...
...Где-то там легкий звон окликает окрестность. Луч солнца скользит, позолоту часовни целуя, и это - не принадлежит никому! И доступно для всех, кто сумеет увидеть, кто смеет понять, и научится сложный мотив у судьбы-композитора так перенять,
чтобы с нею в четыре руки разыграть, как по нотам, всю жизнь.
Ну, а далее – благодари.
И за клавиши крепче держись!..
1986-1999 г.г.
*) Строка из сонета Шекспира.
**) Мнимая цитата.
***) Вон - когда всё начиналось-то...
;)
