![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
mari_amazingзнакомые спросят друг друга: а как это с ним, бедным, случилось? И кто-то, сведущий, с серьезным и грустным видом, ответит: от писем, которые ему со слишком неясной периодичностью посылала некая женщина.
И сам задумается: "Чё эт я сказал?", а другие с умным видом покачают нормальными головами – с нетронутым внутри умом. А я выйду из палаты, в больничной пижаме, только с клавиатурой подмышкой и с радостным видом пожелаю всем долгой жизни. А самому близкому другу в его невнимательное и сожалеющее о случившемся ухо – о том, что мне вчера пришло письмо от нее, и что она приглашает меня в свои сны, но я никак не могу заснуть. И он с насупленным видом, выражающим полное понимание, пообещает мне помочь, и, разговаривая с врачом, сообщит ему об этом. Врач скажет, что все знает, и добавит, что мне, к сожалению, уже нечем помочь. Все уйдут, у всех будет прескверное настроение, а у самых чувствительных – слезы на глазах.
Вернусь в палату и, воображая, что окно – это монитор, продолжу писать так и не оконченное письмо к ней, выбирая самые нужные и ласковые слова. Засну под утро, думая только о ней... единственно.
Глаза у дока... м-да... Работа в таком заведении, похоже, не сахар. Что он там сказал? "Ничем помочь невозможно". И еще, профессионально: "Сожалею...". И в брови грусть добавил. Потому как в глазах её и так предостаточно. А так, в общем, серьёзный и умный. Маленький и живой как подросток, только седой. Хотя... Мне трудновато судить о докторе. Но, если принять во внимание, что и доку судить обо мне равно затруднительно, шансы на взаимопонимание прямо-таки удваиваются!
…Я учтив и обходителен, и отвечаю правильно, когда меня спрашивают (конечно, если знаю ответ). А правильных ответов знаю множество. Главный монитор моей мысли ...
Нет, не о том! Ну как это объяснить внимательному доктору?!.. Наши недолгие беседы были какими-то дежурными. Понимаю, что кроме меня у дока еще куча разнокалиберных «забот»: обоего пола (а порой – еще и третьего, ведомого только в таких учреждениях), тихих и буйных, многословных и неразговорчивых, молодых и совсем старых – разных. Доктор не то чтобы спешил, но как-то нетщательно себя вёл: посматривал на часы, обдёргивал без нужды халат, то вставал, то садился – и взгляд его скользил куда-то выше моей обритой макушки или просто сквозь. И спрашивал-то он, в основном, одно и то же: «Откуда эта фраза в ваших текстах: "Что происходит, Мари? Что происходит?!"».
Но я, уходя от ответа, думал об одном…
...единственном. За окном-монитором будут пролетать буквы, заставляя меня думать еще и еще, и чувствовать свой, ищущий выхода и думающий отдельно от меня, мозг. Теми самыми мыслями, на которые только он способен, ежедневно получая, по капельке, письма, с запечатлёнными в них поцелуями от существа, которое его никогда не видело.
Из окошечка в двери палаты, похожей на арку и отвечающую за мою сохранность, любой желающий может посмотреть, как я наблюдаю буквы за окном, похожим на экран.
Прямая обязанность посетителя – посещать, уходя – обещать, что еще придет... и забывать об обещании. Оправдывает он себя, вероятно, тем, что ему тяжко всё это видеть – и в глубине своей нежной, чувствительной души надеется, что говорит правду.
…Несколько яблок в чёрном пластиковом пакете. Легко вычислить друга среди приходящих. Уходя, он выходит последним и никогда не приносит яблок. А самый настоящий друг никогда больше не придет. Этой ночью, ходя из угла в угол и подозрительно смотря на лампочку, – как я думал о тебе, единственной! Рана на голове начала затягиваться. Напиши...
…
С июля прошло не так много времени. Просто я вдруг УВИДЕЛ ее. Здесь. В записи. 6 секунд.
А увидев – поверил. А поверив – стал отвечать. Сразу же. И она отвечала быстро – как человек, что с нетерпением ожидает ответа, продолжения, чего-то большего, может быть?
Теперь это – в прошлом. Но – в НЕпрошедшем.
Странное это слово – «прошлое». Вот во времени – это понятно (даже мне, который теперь, по общему сговору – «с покачнувшейся мансардой»): есть сегодня, есть вчера. Вчера – это прошлое. Но вчера она написала: «Я чувствую, как ты стоишь за моей спиной – и твои руки лежат на моих плечах». А сегодня, и завтра, и послезавтра я буду отчетливо, до спазма, ощущать ладонями скользкую ткань ее одежды, а под ней – горячую гладкую кожу, мышцы, что плотно облегают кости плеч, а под ними – ток крови, её пульс.
Так что же тогда – «прошлое»? Только то, чего уже не ощущаешь. Всё остальное – только «настоящее»: и во времени, и по ответу всех шести чувств. Да-да, шести. Доктор поймет, если возьмет на себя труд хоть раз выслушать меня внимательно, не торопясь.
Я думаю о ней пальцами.
Каждой фалангой.
Я думаю вне времени. С одной стороны – болезненное его восприятие. С другой – время, когда его чувство теряется, как ключ от дома. И с третьей стороны – понимание того, что часы – это только механизм и... только!
Бесконечность времени рождает суть тишины. Она построена из моих впечатлений.
…Может быть, моя Мари и существует объективно где-то еще, но та, которую я знаю – совсем другая. И в том, каким она меня знает, я себя узнаю с трудом. Получаемые мною свидетельства ее реальности обусловлены весьма специфическими процессами в весьма специфических частях этого весьма специфического мира, а именно – некоторыми явлениями, происходящими в моем мозгу, доступ к которому открыт… через кипящий пролом!
...
Хочу сказать, что она скрывается во мне?.. Неправда. Это я скрываюсь в той, про которую думаю, что она скрывается во мне. Под конец остаюсь вот так: ни меня, в ее ожидании уставшего до последней степени, ни ее, которая никак не может показаться из моего нутра, как бы я ни просил…
Не хочу ее видеть – или… боюсь?
При утверждении новой формы, эта форма тоже становится мертвой. Единственный выход – это понимающее молчание, наполненное сутью. Я ставлю себя на грани онемения и оглушения, убив в себе все формы самовыражения, чтоб жилось ей просторно – во мне.
Не хочу я, чтобы не хотелось, но хочется того, что когда-нибудь захочу.
Когда захочу – будет поздно.
Когда будет поздно – уже не захочется.
Если захочется, значит – не поздно.
...Я хочу ее – ЕЁ САМУ, не через себя.
http://music.yandex.ru/#!/track/2628013/album/273002
И сам задумается: "Чё эт я сказал?", а другие с умным видом покачают нормальными головами – с нетронутым внутри умом. А я выйду из палаты, в больничной пижаме, только с клавиатурой подмышкой и с радостным видом пожелаю всем долгой жизни. А самому близкому другу в его невнимательное и сожалеющее о случившемся ухо – о том, что мне вчера пришло письмо от нее, и что она приглашает меня в свои сны, но я никак не могу заснуть. И он с насупленным видом, выражающим полное понимание, пообещает мне помочь, и, разговаривая с врачом, сообщит ему об этом. Врач скажет, что все знает, и добавит, что мне, к сожалению, уже нечем помочь. Все уйдут, у всех будет прескверное настроение, а у самых чувствительных – слезы на глазах.
Вернусь в палату и, воображая, что окно – это монитор, продолжу писать так и не оконченное письмо к ней, выбирая самые нужные и ласковые слова. Засну под утро, думая только о ней... единственно.
Глаза у дока... м-да... Работа в таком заведении, похоже, не сахар. Что он там сказал? "Ничем помочь невозможно". И еще, профессионально: "Сожалею...". И в брови грусть добавил. Потому как в глазах её и так предостаточно. А так, в общем, серьёзный и умный. Маленький и живой как подросток, только седой. Хотя... Мне трудновато судить о докторе. Но, если принять во внимание, что и доку судить обо мне равно затруднительно, шансы на взаимопонимание прямо-таки удваиваются!
…Я учтив и обходителен, и отвечаю правильно, когда меня спрашивают (конечно, если знаю ответ). А правильных ответов знаю множество. Главный монитор моей мысли ...
Нет, не о том! Ну как это объяснить внимательному доктору?!.. Наши недолгие беседы были какими-то дежурными. Понимаю, что кроме меня у дока еще куча разнокалиберных «забот»: обоего пола (а порой – еще и третьего, ведомого только в таких учреждениях), тихих и буйных, многословных и неразговорчивых, молодых и совсем старых – разных. Доктор не то чтобы спешил, но как-то нетщательно себя вёл: посматривал на часы, обдёргивал без нужды халат, то вставал, то садился – и взгляд его скользил куда-то выше моей обритой макушки или просто сквозь. И спрашивал-то он, в основном, одно и то же: «Откуда эта фраза в ваших текстах: "Что происходит, Мари? Что происходит?!"».
Но я, уходя от ответа, думал об одном…
...единственном. За окном-монитором будут пролетать буквы, заставляя меня думать еще и еще, и чувствовать свой, ищущий выхода и думающий отдельно от меня, мозг. Теми самыми мыслями, на которые только он способен, ежедневно получая, по капельке, письма, с запечатлёнными в них поцелуями от существа, которое его никогда не видело.
Из окошечка в двери палаты, похожей на арку и отвечающую за мою сохранность, любой желающий может посмотреть, как я наблюдаю буквы за окном, похожим на экран.
Прямая обязанность посетителя – посещать, уходя – обещать, что еще придет... и забывать об обещании. Оправдывает он себя, вероятно, тем, что ему тяжко всё это видеть – и в глубине своей нежной, чувствительной души надеется, что говорит правду.
…Несколько яблок в чёрном пластиковом пакете. Легко вычислить друга среди приходящих. Уходя, он выходит последним и никогда не приносит яблок. А самый настоящий друг никогда больше не придет. Этой ночью, ходя из угла в угол и подозрительно смотря на лампочку, – как я думал о тебе, единственной! Рана на голове начала затягиваться. Напиши...
…
С июля прошло не так много времени. Просто я вдруг УВИДЕЛ ее. Здесь. В записи. 6 секунд.
А увидев – поверил. А поверив – стал отвечать. Сразу же. И она отвечала быстро – как человек, что с нетерпением ожидает ответа, продолжения, чего-то большего, может быть?
Теперь это – в прошлом. Но – в НЕпрошедшем.
Странное это слово – «прошлое». Вот во времени – это понятно (даже мне, который теперь, по общему сговору – «с покачнувшейся мансардой»): есть сегодня, есть вчера. Вчера – это прошлое. Но вчера она написала: «Я чувствую, как ты стоишь за моей спиной – и твои руки лежат на моих плечах». А сегодня, и завтра, и послезавтра я буду отчетливо, до спазма, ощущать ладонями скользкую ткань ее одежды, а под ней – горячую гладкую кожу, мышцы, что плотно облегают кости плеч, а под ними – ток крови, её пульс.
Так что же тогда – «прошлое»? Только то, чего уже не ощущаешь. Всё остальное – только «настоящее»: и во времени, и по ответу всех шести чувств. Да-да, шести. Доктор поймет, если возьмет на себя труд хоть раз выслушать меня внимательно, не торопясь.
Я думаю о ней пальцами.
Каждой фалангой.
Я думаю вне времени. С одной стороны – болезненное его восприятие. С другой – время, когда его чувство теряется, как ключ от дома. И с третьей стороны – понимание того, что часы – это только механизм и... только!
Бесконечность времени рождает суть тишины. Она построена из моих впечатлений.
…Может быть, моя Мари и существует объективно где-то еще, но та, которую я знаю – совсем другая. И в том, каким она меня знает, я себя узнаю с трудом. Получаемые мною свидетельства ее реальности обусловлены весьма специфическими процессами в весьма специфических частях этого весьма специфического мира, а именно – некоторыми явлениями, происходящими в моем мозгу, доступ к которому открыт… через кипящий пролом!
...
Хочу сказать, что она скрывается во мне?.. Неправда. Это я скрываюсь в той, про которую думаю, что она скрывается во мне. Под конец остаюсь вот так: ни меня, в ее ожидании уставшего до последней степени, ни ее, которая никак не может показаться из моего нутра, как бы я ни просил…
Не хочу ее видеть – или… боюсь?
При утверждении новой формы, эта форма тоже становится мертвой. Единственный выход – это понимающее молчание, наполненное сутью. Я ставлю себя на грани онемения и оглушения, убив в себе все формы самовыражения, чтоб жилось ей просторно – во мне.
Не хочу я, чтобы не хотелось, но хочется того, что когда-нибудь захочу.
Когда захочу – будет поздно.
Когда будет поздно – уже не захочется.
Если захочется, значит – не поздно.
...Я хочу ее – ЕЁ САМУ, не через себя.
http://music.yandex.ru/#!/track/2628013/album/273002
