Вот такой маленький виш:
Jun. 2nd, 2011 09:52 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
mari_amazing
***
Плюс:
(Как вы - к трамплингу, кстати?)
;)
***
И так как попалось вот это:
http://www.snob.ru/magazine/entry/36362
- захотелось выложить свое.
…Сначала стандартно заныл затылок, прилило — колющим — к щекам и в ободок нижних век, слегка плеснуло светом, но не в зрение, а скорее — в осязание: незаметно, если не знать заранее, словно бризовой волной нечто прошлось, чуть сминая, по белёной стене собора, добравшись и до кончиков пальцев. «Тэн-н-н-нь…» — тонко звякнуло в самые виски, но он знал, что это не страх — так, привычное оповещение, вроде: «Двери открываются».
Звуки со сцены стали мягче и объемнее, будто зал залило пеной. Но зато — в самое ухо — отчетливо сказала: «Тише! Уже началось! Эс.Эс.Си…» — билетерша, что придерживала опоздавших у барьерчика, метрах в… тридцати от Федора Копилкина. «Эс.Эс.Си. Вы-ку-си…» — услышал или почудилось? — рифманул на автомате, ничего не поняв, и приготовился.
«Может, уже вторая часть?» — молча понадеялся Коп, когда увидел в конце резко сужающегося белого зала, на четкой фронтальной полосе сцены, как поднимается со стула самая левая из четырех солистов.
«Сон… прав… о… а-а-а: слава — слева — славно — пра-а-ана… со-пра-но!» — мысль его ткалась с небольшими узелками, которые начинали светиться по периметру всего зала!.. Пока неслышно позванивая. Молочно-сиреневыми капельками. Светясь…
Сопрано встала.
Раскрыла нотную папку с чудовищной громкостью! Коп поморщился.
«Ну!.. Ты?!» — спросили зал ее сильные глаза, найдя одного его.
«Не-е-ет… ты!» — ответил он, просто прикрыв веки.
Зазвучал абсолютно наднебесный голос.
«Над… Небесный! — небесный… — не бес! — ный… — на бис?.. не-е-е… Эс-эс-си!» — Копилкин пытался, уже западая через раз, как стертая клавиша, все же определить знак: плюс или минус? (Интересно, что в таких вещах «нуля» не бывает.)
Сопрано стала его сопровождать, аккуратно проткнув ставшее вязким воображение — прямо через ушные раковины — нежной, высокой и угрожающе тонкой сталью голоса. Сопрано вела, на весу неся светящие полосы и капли, то собирая их к себе, то отбрасывая голосом.
«Уйди ты, Миша, со своей Амнерис: это ж другое», — хотел было мягко пошутить он, вспомнив «Записки юного врача», но застрял на полуулыбке, что превратилась в кривое «ы».
Женский голос вел и вел, украв у него, Копилкина, эту улыбку: «Идем-идем, все выше и
выше, — голос-улыбка — вверх и вверх!», — приопуская моментами, словно давая глотнуть новых световых волн. Их уже ставшего мерным и мощным прибоя, их постоянного, рыком без звука, прибывания, прибития, прибытия!
Он прикрыл глаза. Удалось все же заново улыбнуться и отобрать немного воздуха у соборного зала. Посмотрел вверх.
Белый, без росписей, барабан центрального купола пульсировал слабо, но уже заметно. Его теневые концентрические складки — там, в самой верхней точке, и одновременно в самых верхушках его лёгких, — плавно подрагивали. «Это — сопрано, — молча усмехнулся Коп. — Шалит, знает свою силу, высоту — вот и достает не спеша…».
…В квартале от Смольного, ближе к «Водоканалу», кошка наткнулась лапой на осколок стекла, пронзительно мявкнув. Коп, услышав ее, поморщился. «Успех-к-к-х!», — сухо, кастаньетой, сказала дама из второго ряда — другой, в семнадцатом. «Бэ-Эр-Дэ», — коротким
гавком сзади него сказал кто-то. Хрипло. Но пугающе внятно.
«Ва-а-ать ма-а-ашу!» — на привычной латыни выдало сопрано.
«In aqua veritas», — мысленно парировал он, скручивая голову приготовленной бутылке
минералки.
…Коп ехал сюда из Калинового, подгадав так, чтобы явиться не к самому началу: надо было обратить на себя внимание окружающих. Обязательно! Ехал, с недоверием оглядывая
брюки, куртку, ботинки на предмет «где же кровь-то, а?! Должна же быть!», но так и не найдя ни малейшего пятнышка. Сначала попутка, причем в сторону от города, потом — снова попутка, обратно: вроде как следы замести надо, вроде так «положено». С водилами не болтал, старался к ним лицом и не поворачиваться, смотрел в свое боковое стекло… Руки не тряслись, глаза вроде не бегали — вполне спокойно ехал. Расплачивался. Быстро уходил. Потом — на перекладных маршрутках, по странно сатанеющей — в мае-то! — жаре, все сильнее хромая на левую ногу (два года назад оригинально сросся тройной перелом, и нога выла на перемену погоды, вгоняя в необоримый пот). Купил пару бутылок минералки по 0,3. «Циничный экстрим, ничего не скажешь! После всего — и в Смольный собор, еще на дневной концерт. Еще и на «Реквием» Моцарта, да еще… под грибами. М-да, Верка (вернее, теперь – Унка) выдала бы такой коммент, что…».
Что-то еще…
Безгласность…
Раздумность…
Дурновольность…
Федор плыл вместе с голосами и звуками инструментов, то обгоняя их, то затормаживая, то снова убегая далеко вперед. Они тянули в одну сторону, а эти три слова — в другую. «Унка так часто их повторяла!.. Нет, не их. Похожие… Но не они… Где это я?!».
Коп вынырнул из очередной галлюцинации: Алиска — со следами, чуть заметными, но все же они были — на запястьях: будто она их чем-то натерла! Чем-то узким — кожа слегка содрана. Потом еще были две розовые полоски: внизу шеи и под челюстью, меж ними было сантиметров… пять-шесть. Откуда они могли взяться? Он спрашивал, теребил ее, встряхивал за плечики. Она была почти как кузнечик какой-то — бесплотная. Молчала! Ни слова. Почти ни звука. И ни одной слезинки. Смотрела в пол. Сжимала зубы…
— Девочка моя!!! — он завопил во всю доступную легким и связкам громкость. Но оказалось, что лишь беззвучно раскрыл рот, в котором металось пламя. Закрыл рот. Из зашипевшей бутылки глотнул пузырьков, намочил ладонь, схватил себя пониже затылка, немного прогнулся — будто потянуться.
Пиццикато изнывало, запертое в тесном укороченном звуке.
…Пятилетний мальчишка сидел за клавесином в Зеркальной галерее Версаля. «Похож!» — Коп был удовлетворен своим новым видением — ясным и четким, как изображение на плазменной панели величиной с полсобора. Накинул мальчику лет, удлинив нос, прибавив высоты лбу и жути — взгляду, пока смешливо пляшущему вслед солнечным паркетным зайчикам: «Точно, он, Вольфи».
«Где-то там было… о заказчике-то…», — тщетно пытался он вычленить слова из сплоши нот. — «Да, заказчик говорил с ним на пороге: просто — написать музыку к заупокойной мессе, денег — не обижу, вот только — закавыка: ни-ни — ни о каком авторстве! Вас — нет. Как, возьметесь?» — и, вероятно, мрачно прищурился».
Потом уж, когда стало поздно — для всех — Йозеф Эйблер отказался (сложно, дескать), но Франц Зюсмайр, повздыхав и пожав Констанце в тихом вдовьем платье безвольную руку, все же согласился — и дописал. Автором был представлен граф Вальзегг, управляющий которого — тот, с прищуром, — и говорил с композитором в дверях, не заходя в дом.
Уловка, однако, не прокатила: истинный автор мессы был всем известен…
— Де поэнис инферни эт де профундо… (что-то там…) либера эас де орэ леонис!
Во рту всё схватило сушью, начало растрескиваться. Он снова приник к минералке.
Начинался офферториум.
— Агнус деи, агнус деи, — загнусил хор.
Копилкин четко вспомнил старую, нескольколетней давности, предновогоднюю вывеску — всю в дурацких блестках: «Год Овцы! Подарки для…» («…всех ягнят, которые молча-а-а-ат», — мысленно, но точно попав в терцию, допел он).
— Recordare, Jesu pie, quod sum causa tuae viae.
«Кто причина его пути: неужели… и, правда — я?! — Он с большим сомнением подумал о
лежащем где-то там, в подвале, костлявом человеке, который посягал на самое для Копа святое — единственную и почему-то горестно обожаемую племянницу, практически брошенную на него бестолковой матерью, беспутной его родной, хоть и старшей сестрицей. Потом эта мысль куда-то ухнула, вместе с ансамблем четырех прекрасных голосов, вниз — на целую октаву. Светящиеся буквы стали проступать из глубины зала, становясь четкими, как в исчезающем дыму.
«А-а-а… Вот оно что: SSC — Safe, Sane, Consensual — Безопасность, Разумность, Добровольность — БРД. Вечные Ункины причитания: «Без них нельзя! Без них — не бывает. Все
соблюдают. Это — закон Темы»». Ха!..». Закон. Видали мы такие за…
Но вдруг — как ножом сам себя пырнул, резанул по груди! — сообразил, вспомнил и… даже отрезвел, стряхнув с себя мгновенно щупальца грибного трипа (хоть такого и не бывает в
принципе).
Алиска не признавалась не из страха!
Алиска сама пообещала этому чудовищу молчать.
Алиске… нравилось всё это, что происходило между ними.
Алиса!
Алис…
Коп хотел вскочить, но хитрые драгсы, горстку которых он сегодня, за пятнадцать минут
до того, как войти в это зал, разжевал и проглотил, тут же вернулись, распахнув ему — и уже
неотменяемо — свои цепкие объятия, свой кайф, свою легкость и ужас!
Он снова прикрыл глаза, радуясь возвращению в свой трип, мгновенно забыв все, о чем только что думал. Покрутил головой, вернувшись к sum causa tuae viae, прошелся прыгающим взглядом по рядам других притихших «причин» чего-то другого. Или — того же…
«А… они? Каждый — что может рассказать о себе?».
Бред!
Они не способны. Ни на что. Не он же — откровенно, хоть и беззвучно дрыхнущий пацан в мешковатом. И не она — женщина с настолько усталым выражением рта, будто пообещала выпить море — и выполнила обещанное. Да и уж точно не эти — пара очень похожих, с разницей в поколение дамочек, обе — в зашкаливающе просторных и длинных, очень красивых, но хрен знает из чего сделанных пальто (мать — в темно_шоколадном, дочь — в голубом), с окаменело скучающими затылками.
…Куда приведет его тот путь, на который он встал сегодня ранним утром, Коп не знал. И знать — пока что, пока действует вещество рода Psilocybe — не желал.
— Реквием аэтэрнам дона эис, домине, эт люкс перпетуа люцеат эис…
«Светит-светит, ох, как же светит! — сообразно моменту, то есть — некоторым образом
“вечно”», — подумалось Копу…
И тут же вошла тишина.
Его стало отчетливо трясти.
Волны света — сводом, складом, ладом, ладаном — стали валиться за шиворот, на место,
всё чаще охлаждаемое мокрой ладонью. Крещендо-крещендо — крест! — «ще-е-ен ты», будто
прощая и заодно прощаясь, протянул кто-то лениво.
Сопрано протыкала свод собора.
Копилкин заткнул всеми ладонями все уши!
Наезжало невыносимостью.
— Послушай-ка, — откуда-то слева, — ну что мы тут делаем? Я проголодалась, тебе скучно,
я же вижу! Что ты изо всех сил пялишь глаза?! Ты уж давно спишь. Давай… — Донесся до него
донельзя сухой монолог. И вместе с собственной, изнутри, тошнотой, головокружением,
смаху исчезнувшей, как в выключенном телевизоре, «картинкой», в аккурат на его темя плавно обрушился купол Смольного собора!..
— Ух… до чего ж бедовая трепотня, — успел еще подумать Коп, так именно назвав чистый bad trip.
И это был второй - и последний - опыт.
Кстати, первый был прекрасно-неописуем, и благодаря ему я за 3 часа освоила фотошоп.
;)
А что у вас?
